Ю.Л.Бессмертный

Скорбь о близких в XII-XIII веках (по материалам англо-французской литературы)

Взято из: Человек в мире чувств. Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала Нового времени/Отв.ред. Ю.Л.Бессмертный.- М., 2000.- с. 243-260.

Восприятие смерти в средние века, как и в любую эпоху, в высшей степени поучительно. Вызывая невиданной силы стресс 1, смерть может исторгнуть из человеческой души наиболее сокровенные высказывания - те, что ни при каких иных условиях не формулируются. Именно поэтому восприятие смерти не раз служило средством уяснить представления о сути бытия, характерные для той или иной социальной группы и принятые в ней как некая норма 2. Меньшее внимание привлекал тот факт, что перед лицом смерти каждый конкретный человек легко может забыть о "принятых" суждениях и нормах, обо всем, чего требуют "приличия" и поведенческие стереотипы. И если есть в людях что-либо, кроме воспринятых с детства и глубоко укорененных групповых правил поведения, что-либо свойственное тому или другому из них в отдельности, то полнее всего могло это проявиться как раз в роковой для каждого час. Анализ восприятия смерти представляет поэтому исключительные возможности для выявления того, что характеризует индивидуальное и неповторимое в oкаждом отдельном человеке. Наш специальный интерес к переживанию смерти людьми прошлого связан в первую очередь именно с тем, что реакция на нее может выступать как своего рода лакмусовая бумажка индивидности, ее форм и ее своеобразия в данный момент и в данной социальной среде 3.

Но восприятие смерти поучительно и с иной точки зрения. Оно может оказаться своего рода индикатором ряда эмоциональных особенностей человека той или иной эпохи: его способности к состраданию, его умения сопереживать, его готовности открыть свою душу другому и т. д. В этом смысле изучение скорби из-за смерти близких непосредственно вводит в анализ внутреннего мира людей в данной социальной среде.

Анализ скорбных переживаний может прояснить и некоторые особенности в формах выражения людьми прошлого своих эмоций. Насколько правомерны, например, суждения М. Блока об определенной "черствости" средневековых людей, черствости, сложившейся из-за перманентного ожидания беды с кем-нибудь из их близких?4 Как связать с этим давно замеченную склонность тогдашнего человека к аффектации при выражении горя (громогласные рыдания, потоки слез, падение на землю и т. п.)? В какой мере эта манера поведения была связана со спецификой внутренних переживаний? Как изменялась риторика скорби на протяжении средневековья и каков был смысл этих изменений? Все это вместе взятое могло бы помочь нам понять своеобразие средневекового человека вообще и, конкретно, человека Х11-Х111 вв.

К сожалению, выявить конкретные формы восприятия смерти в это время очень трудно. Как известно, медиевисту вообще не дано услышать собственные высказывания его героев, тем более в момент приближения смерти. Об их словах и чувствах он может узнать лишь в "переложении" автора того ли иного средневекового памятника. Таковое переложение всегда регламентировано жанровыми нормами и риторическими клише. "Прорваться" сквозь них к осмыслению того, что именно говорил, предчувствуя смерть, отдельный человек и как вели себя в этот момент его близкие, чрезвычайно сложно. Но ведь жанровые каноны существуют не сами по себе. Они живут в умах авторов литературных (да и иных!) текстов, способных по-своему артикулировать эти каноны, привнося в них нечто свое. Разумеется, это вовсе не обязательно: в одних случаях это происходит, в других - нет. Но поскольку исключить возможность такой интерпретации жанровых норм нельзя, исследователь не может не пытаться осмысливать "нарративную стратегию" того или иного конкретного автора. В случае удачи выявленный авторский дискурс в описании скорби, которую испытывают близкие умирающего, может пролить свет на индивидуальность самого автора, а косвенно - и на своеобразие обстоятельств его творчества, и на своеобразие высказываний его героев. Эти соображения во многом определяют ракурс моего анализа.

Изучая риторику высказываний о смерти и связанных с нею переживаний в начале XIII в. и сравнивая ее с соответствующими топосами, известными в течение двух предшествующих столетий, я прежде всего попытаюсь выявить все встречающиеся различия. В частности, меня будет интересовать, насколько одинаковы в течение этих двух периодов - в начале XIII в. и в период с конца Х до середины XII в. - стереотипы выражения скорби и насколько заметны отклонения от них у разных авторов. Нет ли в этих отклонениях тенденции к индивидуализации риторических форм? А если есть, то как воспринималась она в среде, окружавшей светского автора? Кажется ли допустимой подобная интерпретация традиционных риторических формул скорби членам органических групп - рода (lignage), семьи (famille), "дома" (mesnie) и им подобных? Какое место в этой риторике занимает описание внутренних переживаний умирающего и его близких и насколько такое описание отличается в начале XIII в. от того, что характерно для двух предшествующих столетий?5

Заранее оговорюсь: я не собираюсь рассуждать о времени пресловутого "открытия индивида". Отто Г. Оксле, Ален Буро, Жан Клод Шмитт, А.Я. Гуревич, Бруно Реденбах, Ян А. Эртсен и некоторые другие исследователи уже показали, что подобная постановка вопроса предполагает неоправданную абсолютизацию лишь одного из исторически известных - новоевропейского - воплощения индивида6. Вместо этого мне хотелось бы осмыслить своеобразие того варианта индивидности, который - если он обнаружится в соответствующих текстах - характерен для рыцаря начала XIII в. Необходимость для такого рыцаря личного подвига и постоянного самоутверждения составляли conditio sine qua поп самого его существования. Как он сам и окружающие его люди воспринимали его человеческую особость? Насколько возможными представлялись нестандартные переживания и соответствующие высказывания отдельного рыцаря? Что думали персонажи произведений ХII-ХIII вв. о самоценности его жизни? И какую роль в складывании рыцарской индивидности играли эмоции страдания и сострадания - эти "локомотивы" душевного совершенствования человека?

Отбирая источники для анализа этих сюжетов, я руководствовался несколькими соображениями. Во-первых, из всех известных специалистам жанров душевного сокрушения по поводу смерти я отдаю предпочтение - так называемым "речам о смерти" (discours sur la mort) в биографических тестах, а из числа этих последних я останавливаюсь в первую очередь на тех, авторы которых были в реальности близко знакомы со своими героями. Говоря о них, автор текста мог - если бы считал нужным - особенно конкретно описать их личные черты, их ординарные - и неординарные! - слова и действия, их взаимоотношения с близкими, включая и выражения скорби об умирающих. Именно из таких текстов можно надеяться извлечь наиболее рельефную характеристику и самого персонажа, и того, как взаимодействовал он с окружающей социальной средой7.

Во-вторых, я считаюсь с необходимостью использовать не только старофранцузские тексты, но и латинские сочинения, абсолютно преобладавшие до начала XIII в. При этом приходится, естественно, иметь в виду риторическое своеобразие тех и других: латинские авторы были связаны с древними риторическими канонами - в том числе и в описании скорби по умершим - в гораздо большей степени. Различия в риторике неизбежно преувеличивают поэтому возможные культурные различия описываемых персонажей. Но поучительность самого варьирования риторических клише это не обесценивает.

В-третьих, из числа старофранцузских текстов я привлекаю сочинения труверов, живших и писавших как на территории современной Франции, так и в пределах Англии (и современной Бельгии). Описываемые в этих текстах персонажи постоянно перемещались из Англии во Францию и обратно. Их поведение при этом практически не изменялось, тем более что, как известно, владения английских и французских королей в то время перемежались. Фактически рыцарство каждой из этих двух стран еще не полностью этнически самоидентифицировалось. Не случайно все эти тексты были написаны на почти что одинаковом нормандском диалекте. Условно я именую их англо-французскими.

В-четвертых, характерная черта всех используемых мною текстов - то, что в центре их внимания - действия конкретных персонажей (а не абстрактные рассуждения). Среди этих персонажей в первую очередь - герои-рыцари, их сторонники и противники, действующие в среде им подобных и в окружении своих близких. В каждом из текстов - галерея литературных образов. Вызывая положительные или отрицательные эмоции, эти образы обрисовывают то, как следовало или как не следовало поступать, в том числе и при выражении скорби о близких. Другими словами, в компоновке этих образов тем или иным писателем можно пытаться найти характеристику и риторического канона, и отклонений от него.

Именно эти принципы отбора источников побудили меня сделать отправным пунктом анализа широко известную "Историю Гийома Марешаля" ("Histoire du Guillaume ie Marechal"), насчитывающую более 19 тыс. стихов и представляющую собой биографию этого "лучшего в мире рыцаря" (в конце жизни - регента малолетнего английского короля Генриха III)8. Поэма была написана в Англии в 20-е годы XIII в., не позднее чем через семь лет после смерти самого Гийома (умершего в 1219 г.). Автор - трувер Жан (Johan), один из сподвижников главного героя. Тема смерти и связанных с нею страданий специально интересовала этого трувера - англичанина по пристрастиям, но француза по происхождению9. И касался он этой темы не только по отношению к самому Гийому, но и ко многим другим действующим в поэме лицам.

Сходные черты характерны в той или иной мере и для других привлекаемых мною текстов. В их числе стихотворный биографический роман "Жиль де Шин" ("Gilles de Chin") (более 10 тыс. стихов)10. Его исходная версия была составлена на территории Фландии между 1163 и 1175 гг. - примерно через 30 лет после смерти главного героя (скончавшегося в 1137 г.)- одним из его непосредственных вассалов, мирянином Готье ли Кордье (Gautiers li Cordiers) (см. v. 4911-4915). До нас эта биография дошла в переработке, пред-дринятой в 1230-1240 гг. известным трувером Готье де Турней (Gautier de Tournay)11.

В чем-то похожий характер имеет сравнительно небольшая Песнь трувера-анонима о принятии креста Людовиком Святым (1244 г.)12. В центре повествования - рассказ о чудесном выздоровлении короля, находившегося при смерти, и о поведении в этот момент его близких.

Почти в те же годы - между 1232 и 1242 - в Англии была составлена пространная биографическая поэма "Ги де Уорик" ("Gui de Warewic")12. В отличие от названных выше текстов ее автор, видимо, клирик; он мало что знает о прототипе своего героя - приближенном англосаксонского короля Этельстана, прославившемся в борьбе с датчанами; зато он широко использует в поэме сведения о жизненных перипетиях своих современников, включая в нее и рассказ о смерти главного героя и ее восприятии окружающими14.

Для сравнения риторики скорби по поводу смерти близких в этих произведениях начала XIII в. с тем, что было характерно для предшествующих двух столетий, я привлекаю тексты латинских памятников того времени, имеющих некоторые сходные черты с только что описанными. В первую очередь речь идет о текстах, содержащих биографические данные о современниках, с которыми авторы имели непосредственный контакт и о восприятии смерти которых их близкими могли (если бы хотели) сообщить достаточно конкретные данные. В числе таких текстов: хроника Рихера Реймского ("Quatre livres d'histoire") (конец X в.)15 ; хроника Дудона Сен-Кан-тенского ("De moribus et actis primorum Normandiae ducum")16 ; хроника Гальберта Брюгского ("История убийства Карла Доброго") (начало XII в.)17 ; "Жизнеописание Людовика VI" аббата Сугерия (середина XII в.)18. О риторическом своеобразии этих латинских памятников, сплошь принадлежавших писателям- клирикам, я только что упоминал.

Помимо латинских текстов конца Х - середины XII в., я, естественно, не мог не коснуться и "Песни о Роланде", знаменитая оксфордская редакция которой (принадлежащая, видимо, перу с ветского трувера) относится к самому концу XI в 19. Каждый из этих текстов передает голос того или иного конкретного автора, т. е. присущее именно ему - и не обязательно общепринятое! - видение мира. Модели повседневного, массового поведения содержатся в таких литературных повествованиях лишь в опосредованном виде. В то же время каждый автор обрисовывает редко достижимый в реальности вариант восприятия и поведения, присущий описываемому им персонажу - идеальному герою. В чем-то такой герой будет, конечно соответствовать нормам повседневности. Но чтобы быть идеалом, он должен превосходить их. Риторические формулы в описании скорби такого идеального героя выражают поэтому не столько повседневные, обычные и рутинные формы поведения, сколько нестандартные, исключительные, индивидуальные. Именно как таковые эти поведенческие варианты меня и интересуют.

Избранная постановка проблемы во многом предопределяет отличия моего подхода к изучению риторики скорби от характерного для существующей историографии. Изучение форм оплакивания близких в средневековой Франции началось еще с конца прошлого века20 . Риторика такого оплакивания для Х11-Х111 вв. исследовалась по материалам самых различных литературных памятников -"Песен о деяниях" ("Chansons de Geste"), по так называемым "античному роману" и "куртуазному роману", а также по поэзии трубадуров и труверов. Известны отдельные исследования этой темы и по латинским текстам более раннего периода21. Анализ всей этой обширной историографии - отдельная задача. Я ограничусь здесь лишь несколькими общими наблюдениями, сформулировать которые отчасти помогает обстоятельная диссертация Габриель Оберханзли-Видмер22.

Первое, что бросается в глаза, это преимущественное - если не исключительное - внимание исследователей к стереотипным формам оплакивания и к социально-политической подоплеке соответствующего ритуала. Сформулированные при этом наблюдения несомненно заслуживают внимания. Это касается, в частности, того, что ритуальное оплакивание в среде знати имело своей исходной целью продемонстрировать верность живых покойному сеньору и подтвердить незыблемость сеньориально-вассальных связей. Можно сказать, что в данном случае самая смерть рассматривалась не столько как смерть Человека, сколько как политическое событие, способное нарушить политическое равновесие и вызвать смуту. Не приходится удивляться тому, что ритуал сокрушения должен был при этом совершаться на виду у возможно большего числариближенных, т. е. быть публичным в самом тесном смысле этого слова. Столь же естественно, что на этой стадии обряд предполагал достаточно широкий комплекс ясно различимых жестов, возгласов и действуй, с тем чтобы они были заметны для всех присутствующих. Некоторые исследователи называют такой ритуал "сокрушением налоказ" (ostentatoire)23. На мой взгляд, "показным" это сокрушениебыло не в нашем значении этого понятия (как нечто фальшивое и(искусственное), но в специфическом смысле преднамеренного действия, которое могло включать и подлинную скорбь по поводу происшедшей смерти; вот только скорбь эта была вызвана совсем иными импульсами, чем те, которые преобладают в подобных случаях в наше время.

Столь же "показным" и в то же время публичным было фигурирующее в рассматриваемых источниках оплакивание героя, павшего в крестовом походе. В историографии справедливо констатируется, что оно служило целям пропаганды крестоносного движения и имело достаточно стандартную и стереотипную форму. Психологические переживания близких героя и их конкретная форма в таких случаях не описывались. То же касается и сцен оплакивания умершей возлюбленной в куртуазном романе24.

Изучая риторику скорби в биографических памятниках - памятниках, которые при исследовании данной проблематики, как правило, не вычленяются специалистами в качестве особого жанра - естественно, нельзя обойти стереотипные формы этой риторики. Но одновременно, как уже отмечалось, мне хотелось бы проверить, нет ли у авторов данных текстов отклонений от подобных стереотипов. Иными словами, мне хотелось бы уяснить не только поэтические традиции в изображении смерти и форм сокрушения по ее поводу, но и собственные интенции того или иного автора (если таковые обнаруживаются!) в интерпретации жанрового канона. Соответственно я не буду ограничиваться лишь теми случаями, в которых скорбь демонстрируется публично, и попытаюсь уделить особое внимание и ее приватному выражению. Меня особенно будет интересовать отношение авторов текстов к внутреннему миру их героев, к осмыслению самого явления скорби при кончине близких.

Эта скорбь могла иметь разный подтекст. В одних случаях на первый план выдвигались такие переживания близких, которые выражали их печаль по поводу своей собственной дальнейшей судьбы; иной вариант - когда наибольшее внимание уделялось сочувствию и состраданию к уходящему человеку25; не исключена, естественно, и такая ситуация, когда этикетные выражения скорби вообще не предполагали глубоких внутренних переживаний. Ясно, что каждый из этих вариантов редко можно встретить в "чистом виде": чаще можно ожидать того или иного их сочетания. Но что-то почти всегда превалирует. Что превалирует в дискурсе авторов исследованных текстов?

Начиная с "Истории Гийома Марешаля", приведу (в кратком изложении) описание трувером Жаном последних дней и ночей его героя.

...Никто из близких не спит, даже те, кто сменились после дежурства у постели больного; все глубоко взволнованы ухудшением его самочувствия: toz dis esteit em freor // E en grant ire et en dolor (v. 18745-18746). Коленопреклоненный сын умоляет отца хоть немного поесть, от этого - так все думают - ему должно полегчать (Sir, РОГ amorJesu Crist, // Car mangisseiz alcuine rien. //Nos cuidons qu'il vos feist bien). Марешаль пытается - но безуспешно - выполнить обращенную к нему просьбу: ...ge ma[n]gerai // Volentiers tant come porrei // (v. 18752-18756). Все приближенные графа (amis) испытывают глубокую печаль и смятение, страдают и молятся: Molt ennuia а ses amis, // e en orent peines et mals (v. 18788-18789). Молодой Гий-ом, вторую ночь дежуривший около отца и сильно уставший, не мог "от горя и терзаний" ни спать, ни что-либо делать. В полдень он вместе с другими вновь подходит к постели Марешаля. Тот лежит, отвернувшись к стене. Обращаясь к приближенным, молодой Гийом весь погруженный в заботы об отце, просит их не шуметь, чтобы не мешать его господину спать (v. 18811-18812). "Не могу заснуть", -проговорил Марешаль. "Да как же можете вы заснуть, когда уже больше пятнадцати дней, как вы ничего не едите!" - восклицает сын (v. 18819- 18823). Марешаль начал было поворачиваться, чтобы поесть, "сходя с ума от болей, но невыносимые муки смерти его останавливают", и он теряет сознание. Придя в себя, Марешаль просит созвать всех близких. "Когда все подошли - все те, кто тяжко из-за него переживал" - (qui durement lor pot desplere -18868), - Марешаль произносит: "Я умираю, вручаю всех вас Господу. Не могу больше быть с вами, не в силах больше обороняться от Смерти" (Je me muir, a Deu vos commant. // Ne me leist mes a vos atendre; // Ne me puis de la mort defendre - v. 18870-18872). Сын присаживается на постель Марешаля, заключает его в объятия и не может удержаться от "тихих, прочувствованных рыданий, таких именно, какие и быть должны" (en ses braz son pere rechut; // Tendrement plora, comme il dut, // Simplement et о basse voiz - v. 18875-18877). Затем сын кладет перед отцом крест, окропляет его святой водой и молит у Господа, чтобы тот сжалился и даровал отцу благую кончину (v. 18877-18882). "И нельзя вообразить, - заканчивает трувер, - чтобы какого бы то ни было другого земного князя сильнее оплакивали" (v. 18895).

Нетрудно заметить, что из трех упоминавшихся выше аспектов душевного сокрушения трувер Жан делает упор на сострадании и сочувствии к Марешалю близких ему людей. Конечно, и о самой его болезни, и о претерпеваемых Марешалем из-за нее муках (включая муки психологического свойства) тоже говорится достаточно. Но эта тема играет скорее служебную роль: дать повод описать сострадание близких. О нем же идет речь и во многих других местах поэмы, например в пассаже о переживаниях сына Марешаля26 . Более того. Страдания самого Марешаля обрисовываются трувером в значительной мере через подчеркивание сострадания к нему его родных и приближенных27.

Самое это сострадание выражается прежде всего во внутренних "мучениях". Не случайно наш автор подчеркивает: то были "тихие", "нежные" рыдания, "безыскусные", "чистосердечные", "такие, как и быть должны" (comme il dut). Упор сделан, как видим, на интериоризированных эмоциях. Они имплицитно противопоставляются, с одной стороны, официальной церковной службе с полагающимся во время нее громким пением (Quant les messes chantees furent // Hautement, si cum eles durent - v. 19048-19049), а с другой - традиционной (и не санкционированной церковью!) ритуальной скорби, тоже предписывающей громкие горестные возгласы, раздирание одежды и иные публичные действия. Выражение comme il dut обретает, таким образом, смысл не столько подтверждения принятого обычая, сколько, наоборот, некоего назидания от имени автора с целью предостеречь от неверного поведения. Иными словами, трувер как бы предлагает здесь собственную интерпретацию жанрового канона.

Таковая интерпретация не была "изобретением" Жана. Миниатюры свидетельствуют о существовании этого варианта риторики скорби по крайней мере с конца XII в28. Но именно этот вариант наш трувер решительно предпочитает иным интерпретациям29. Акцентируя внутренние переживания близких, эта риторика скорби не исключала в то же время определенных элементов публичности: все совершалось на глазах у достаточно широкого круга приближенных. Собственно, иного трудно было бы ожидать в рыцарском обществе, где уединение выглядело как странность (или подвиг). Разграничение публичного и частного вообще носило тогда принципиально иной, чем в современном нам обществе, характер30. Соответственно самые "приватные" с точки зрения людей XIII в. формы жизни не были лишены публичной окраски. Тем не менее можно было бы сказать, что риторика скорби, проповедуемая трувером Жаном, предполагала явное усиление тенденции к "приватизации" человеческих переживаний31.

Среди лиц, выражающих в поэме сострадание, - и мужчины, и женщины. Но, пожалуй, ведущую роль играют именно мужчины: это сын, оруженосец, несколько друзей, верные рыцари. Они не только выполняют конкретные поручения Марешаля, но и ухаживают за ним во время болезни, крошат ему хлеб в воду, заботясь, чтобы он хоть что-нибудь съел (v. 18453-18456), присаживаются к его постели, утешают его и рыдают вместе с ним (Et tuit ie chevalier qu'i erent // Dolerosement en plorerent, // Et li valet et li servant // Plorerent et firent duel grant - v. 18263-18266; см. также: v. 18463-18467). Так что в данном тексте начала XIII в. (в отличие от более ранних текстов) мужчины оказываются причастными к эмоциональным страданиям ничуть не менее (если не более) женщин32.

Но и о скорби жены и дочерей Марешаля трувер также не забывает рассказать. Особенно поучительно при этом то, что печаль близящейся утраты равно терзает как жену и дочерей, так и самого Марешаля. "Милый друг, - обращается умирающий к супруге, - поцелуйте меня, ведь больше никогда не сможете вы это сделать... И они оба заплакали от любви и сострадания..." (II plora et elle plora. // D'amor et de pit[i]e plor[er]ent... - v. 18372-18373). Столь же прочувствованы в поэме и сцены прощания Марешаля с дочерьми (Grant dolor i ot & espese, // Si que i covint la contesse // Li & ses filles fors porter, // Car nuls nes poe[i]t conforter // Chascuns fu ploros & pensis -v. 18383-18387). Ведь чем больше любовь, тем тяжелее переживать утраты (car molt l'amot de grand amor - v. 18511).

Чтобы по достоинству оценить эту риторику, следует вспомнить, что канон скорби благородного героя, отразившийся, например, в оксфордской редакции "Песни о Роланде" (конец XI в.), не предполагает даже упоминания о самых близких. В предсмертный час Роланд вспоминает "о многом" (de plusurs choses), в том числе о своем сеньоре Карле, о douce France, о своем роде (lignage), но ни разу не вспоминает он ни об Од (Aude), его невесте, ни о своих родителях33.

Характерен также акцент трувера Жана на борьбе его умирающего героя со смертью. Считается само собой разумеющимся, что Марешаль сопротивляется ей, s'en defendre. Конечно, больше всего внимания тому, будет ли Марешаль удостоен райского блаженства в потустороннем мире (v. 18127-18135). При этом суд Господний мыслится не только (или даже не столько) в конце времен, он совершается тут же - у смертного одра (явившиеся Марешалю "двое в белом" истолковываются как провожатые его души в рай - v. 18764-18767). Но сколь ни желанно грядущее спасение, все - и сам Марешаль, и его близкие - озабочены в первую очередь продлением земного существования. Самоценность жизни этого рыцаря не вызывает ни у кого сомнения. Тем не менее эта идея формально сочетается с известным рыцарским принципом: "Честь дороже жизни". В этом отношении идеал Марешаля не отличается от того, о чем говорится в "Песне о Роланде" (см.: v. 2393-2396). Сама же смерть выступает не столько как орудие Господа, решившего "призвать человека к себе", сколько как самостоятельная - и при том антропоморфная - сила, с которой человек вправе - и может! - бороться.

Это же представление о смерти выступает в поэме и там, где речь идет о смерти короля Генриха II Плантагенета (v. 9132-9137). И так же, как по отношению к Марешалю, трувер Жан уделяет особое внимание внутренним переживаниям самого умирающего и его приближенных. Так, судя по тексту поэмы, Генриха сводит в могилу не только - или даже не столько - болезнь, но и душевные муки. Роковым для Генриха оказалось известие о том, что первым, кто изменнически согласился признать себя вассалом французского короля по своим владениям на территории Франции, был сын Генриха Иоанн (будущий Иоанн Безземельный). Именно после этого сообщения Генрих впадает в беспамятство и через три дня, не приходя в сознание, умирает (v. 9079-9103). Подчеркивая душевные страдания умирающего короля и специально останавливаясь на переживаниях его приближенных, на их "стыде" за сюзерена, у которого не нашлось даже достойного покрывала, чтобы накрыть его тело (v. 9110-9112), трувер Жан явно акцентирует в скорби окружающих элементы внутреннего сострадания.

Риторические формулы скорби, присутствующие в "Истории Гийома Марешаля", - не исключение в светской литературе конца XII - начала XIII в. (хотя их нельзя назвать и всеобщими для этого времени). Они присутствуют, например, в названной выше Песне трувера-аннонима о 7-м Крестовом походе, составленной всего лишь 15 годами позже "Истории Гийома Марешаля". Чуть ли не умерший после тяжкой болезни король Людовик Святой IX возвращается к жизни только, когда его брат, граф д'Артуа, презревший участие в "рыданиях навзрыд" прочих приближенных, "склонясь главой" к ложу короля, "прошептал сквозь этот плач и вой: "В горчайшую из всех годин, мой брат, подай мне голос свой"". Только после этого король оживает34. Не означает ли это, что интимные формы душевного сокрушения выступают как более достойные и даже более действенные и в этом тексте? Не менее поучительно, что спасителем Людовика оказывается здесь не женщина, но мужчина - главная социальная фигура в обществе воинов: король приходит в себя не тогда, когда над ним рыдает его любимая мать Бланка Кастильская, но лишь в ответ на мольбы мужчины-брата.

Отчасти сходные формы скорби - в поэме "Жиль де Шин". Так, узнав о смерти возлюбленной (comtesse de Duras), Жиль чувствует, что отныне в его сердце навеки поселилось страдание, и он дает сердцу выплакаться (Gilles ie laissa esploree, // Quant dut passer la mer salee - v. 4377-4378). Но это тайные рыдания, о них не знает никто, кроме самого Жиля. Скорбь и здесь оказывается внутренней мукой, проникнутой состраданием к любимой, и в то же время жалостью по отношению к самому себе: без любимой ему не мил белый свет, и он рад бы покинуть его вместе с ней (De cest siecle s'est departie, // Or l'ait dix en sa compeignie! // Por s'ame fait canter et lire // Messer plus que ne voz sai dire - v. 4377-4383). Тем не менее о смерти самого Жиля в поэме говорится предельно лаконично и скорбь (grant duel) его друзей (amis) и близких никак конкретно не описывается (v. 5504-5523).

Отсутствует риторика сострадания и в почти одновременном с "Историей Гийома Марешаля" романе "Ги де Уорик". Ни смерть самого полулегендарного Ги де Уорика, ни гибель его сподвижников не побуждают автора к каким бы то ни было высказываниям о психологических муках самих умирающих или их близких. Говоря о самом Уорике, автор больше всего внимания уделяет благой судьбе его Души. Подробно описывается также сокрушение вдовы: она падает в обморок, а очнувшись, заключает тело мужа в объятия, целует его лицо, руки и уста, т. е. делает все то, что с давних пор предписывал этикет публичной скорби. Примерно так же демонстрируют свою печаль и сподвижники Уорика (v. 11466-11577).

Аналогичные формы публичного траура, не предполагающие описания внутренней ("тихой") скорби, обнаруживает Д. Александр-Бидон в поэме под названием "Нuon de Bordeaux" (о подвигах Хюона, одного из сыновей герцога Бордоского), в пассаже, который она относит к тем же 20-м годам XIII в.: "В траурном кортеже рыдали испускали крики, предавались горю, горестно заламывали руки, вырывали волосы..."35.

Как видим, риторика скорби, нашедшая свое особенно полное выражение в "Истории Гийома Марешаля", не была в начале XIII в. всеобщим шаблоном. Разные авторы могли позволить себе в разной мере следовать ей или вовсе не следовать. Прочувствованное - внутреннее! - сокрушение выступает лишь как одна из возможных риторических форм. Перед трувером этого времени - как, вероятно, и перед его героем в реальной жизни - открывалась возможность индивидуального выбора форм риторики, а в какой-то мере- и форм поведения.

Чтобы уяснить, насколько своеобразна эта ситуация, важно сопоставить ее с той, что была характерна для предыдущего времени. В рамках короткого повествования это можно сделать лишь самым схематичным образом. Не останавливаясь на анализе каждого из привлекаемых текстов конца Х - начала XII в" отмечу только их общие черты.

Первое, что бросается в глаза, это гораздо большее единообразие описываемой в них риторики скорби по умирающим, чем то, с чем приходится встречаться в более позднее время. Во всех упоминавшихся выше текстах конца Х - начала XII в. подчеркнутое внимание уделяется прежде всего физиологическим симптомам приближающейся смерти. О психологических муках умирающих, об их сопротивлении приближающейся смерти читатель почти ничего не слышит. Основное внимание - если не считать традиционных забот о душевном спасении - уделяется политическим последствиям кончины того или иного знатного человека, ее публичному резонансу и публичному же изъявлению скорби. Последнее описывается чаще всего стандартной формулой и включает "стенания воинов, домочадцев и женщин" (luctus militum et famulorum et mulieris)36. Реже воспроизводится весь традиционный траурный ритуал, известный со времен древности: громкие рыдания, обмороки, лобызание тела покойного, публичное раздирание одежд, расцарапывание щек и т. п37.

Характерно, что, по текстам конца Х - начала XII в., в этом ритуале участвуют и официальные лица, и люди, близкие к покойному. и вообще все окружающие. Однако родственники умершего слова в таких случаях, как правило, не получают; их личные внутренние переживания остаются за кадром. Иными словами, горе близких не вычленяется из официальной скорби: публичное поглощает частное38.

Такой подчеркнуто публичный характер траурного ритуала равно обнаруживается как в латинских хрониках и житиях этого периода, так и в относящемся к тому же примерно времени старофранцузском тексте "Песни о Роланде". Вместо рассказа о чувствах Роланда по отношению к родным и любимым - или же о приватном сострадании его родных - трувер уделяет специальное внимание публичным - совершающимся на глазах у всех - проявлениям скорби: от горя теряет сознание Карл Великий (v. 2891), падают на землю в обмороке сразу сто тысяч франкских воинов (Cent milie Francs s'en pasment cuntre tere - v. 2932), умирает от горя прекраснейшая Од (невеста Роланда).

Как известно, подобные формы траура не одобрялись официальной церковью. Особенно это касалось всего того, что можно было бы истолковать как возвеличивание ценности мирской жизни в противовес заботам о душевном спасении39. Более того, христианская доктрина долгое время вообще не предполагала слишком большого сочувствия к земным страданиям человека, "завещанным" грешному роду человеческому самим Господом. Тем более неуместным выглядело в рамках христианской доктрины сострадание умирающему: ведь перед ним открывалась возможность загробного блаженства, перед каковой следовало лишь благоговеть.

Одно из своих классических воплощений эта идея находит в первой половине XII в. в сочинениях Бернара Клервоского. В молитве по поводу кончины его любимого брата Герара Бернар, в частности, говорит: "Скорблю из-за тебя, но не по поводу тебя" (Plango, etsi поп super te, tamen propter te). Бернар объясняет это тем, что у него нет оснований беспокоиться за судьбу самого Герара: ведь он, несомненно, воспарит в объятия Христа; не случайно, замечает Бернар, Герар умирал с песней на устах. Сокрушается же Бернар лишь по поводу того, что сам он "осиротел", т. е. исключительно из-за себя и своего будущего одиночества в земной жизни40. Естественно, что в рамках этой христианской доктрины не оставалось места для какого бы то ни было сострадания к умирающему.

Однако подобный подход, как мы видели, был чужд реальной риторической практике. Ни светские , ни церковные писатели не следовали ему ни в Х1-Х11, ни, тем более, в начале XIII в.41 Начиная же с конца XII в. возникают в принципе иные доктринальные веяния. Они находят выражение в сочинениях ряда авторитетных авторов, в частности у известного поэта Гелинана (Helinand de Froidmont), у Франциска Ассизского, у Фомы Аквината. Грозный и отвратительный образ смерти, создаваемый в стихах о смерти Гелинаном, неизбежно порождал у читателя (или слушателя) сочувствие к ее жертвам. Проповедь Франциска побуждала его адептов сопереживать искупительным страданиям Иисуса, его телесным мукам и, соответственно, переосмысливать отношение к телесной боли вообще. Валоризация земных страданий находит имплицитное выражение и в трудах Фомы Аквинского, отрицавшего несопоставимость достойной жизни и достойной смерти и утверждавшего самоценность здорового тела. Страдание перестает рассматриваться как уместное лишь для слабых женщин, оно оказывается допустимым и для мужчины42.

Эта противоречивость теологических подходов в начале XIII в" совпадая по времени с общим ростом престижа всех земных ценностей43, расширяла для писателей и труверов возможности индивидуального выбора риторики при трактовке жизни и смерти своих героев. Естественно, что и дискурс скорби становился достаточно вариабельным. Светский писатель мог (и должен был) выбирать тот или иной его вариант. Все это и превращает риторику траура в своеобразный индикатор авторской индивидности; в этой риторике отражались взгляды данного автора на жизнь и на смерть, на ценность земного существования, на возможность нестандартного поведения человека.

Если согласиться со всем этим, станет очевидным познавательный смысл тех изменений в риторике скорби, которые обнаруживаются у трувера Жана. Его акцент на внутренних переживаниях умирающего и его близких, его внимание к страданию как к форме эмоционального состояния и женщин и мужчин, его трактовка смерти как достойного повода для сострадания к умирающему - все это характеризует тенденцию к подспудному признанию в светской литературе самоценности земного существования и человеческой жизни.

Разумеется, речь идет не о любом человеке, но лишь о жизни куртуазного героя. Даже отпрыск, рожденный благородным рыцарем, сам по себе еще не обладает в глазах трувера Жана ^самоценностью: Марешаль горделиво замечает, что у него хватит сил "напечь" еще сыновей, если кто-либо из них падет жертвой вероломства. Другое дело сам Марешаль или же кто-либо иной из идеальных рыцарей, например "молодой Генрих" (рано умерший наследник Генриха II Плантагенета). Утрата такого рыцаря невосполнима, так как он -воплощение идеального героя. Как пишет трувер, после смерти молодого Генриха "горе воцарилось в зале, и столь сильным оно было, что трудно было дух перевести. Ведь Господь не оставил в этом мире рыцаря, коим все восхищались... Не сравнить это ни с какой утратой" (v. 6916-6924)... "Это самое большое горе и величайшая беда, так как не стало того, кто обладал такими качествами, как щедрость, как рыцарственность, как мужество ...Никогда больше не найдется такового" (C'est mult granz duelz e granz pechiez, // Quer il esteit si entechi // De largesse.. // Et chivalerie e prouesse //James ne troveront nul tel - v. 6937-6945).

Вполне естественно, что такому герою пристало всеми силами противиться смерти - этой переменчивой, убийственной и гибельной Фортуне (v. 6869-6872): "...глуп тот, кто не противостоит смерти, когда чувствует, что она надвигается... и так себя ведет, что Господь его оставляет. А смерть тогда его хватает и как вор похищает" (v. 9132-9138). Фантом смерти обретает здесь вполне антропоморфный образ: "коварная и жестокая смерть ничем не смущалась, не слушала ни просьб, ни проклятий" (mort felonese e cruele // Ne prise point rien ke il dient, // Ne li chaut qu'il li mesdient - v. 6948-6950). Подобно живому существу, она может слышать или не слышать, как ей говорят и как ее проклинают. Иными словами, смерть не тождественна Промыслу Господню, она не столько "раб Божий", как думает французская исследовательница Элизабет Гошар - автор одного из наиболее капитальных исследований рыцарской литературы XIII-XV вв.,44 она и не "путь к Нему", но скорее самостоятельная сила, явление человеческой экзистенции. Надо ли говорить, что это допускает весьма существенные коррективы в традиционные представления о том, что может человек на этом свете. Фатализм в решении последних вопросов бытия при таком подходе существенно ограничивается.

Идея относительной самодостаточности идеального героя находит у труверов начала XIII в. и иное выражение. Как свидетельствует "История Гийома Марешаля", вся его карьера - плод его личных усилий. Родители не оставили ему земельных владений, не обеспечили поддержкой при дворе, не подыскали знатной супруги. Он добился социального возвышения собственной шпагой и в каком-то смысле даже вопреки Фортуне, которая то и дело сталкивала его с власть имущими персонажами - Генрихом II, Ричардом Львиное Сердце, Иоанном Безземельным. Можно было бы сказать, что в изображении трувера Жана Марешаль сделал себя сам45. Господь не препятствовал его успехам, но добивался их он собственными силами. Таким же выглядит в соответствующих поэмах возвышение Жиля де Шин и Ги де Уорика46. Каждый из них сам творит собственное Я.

Как видим, куртуазный герой в некоторых светских текстах начала XIII в. может вступать в борьбу со слепой Фортуной, может (и должен) противиться самой смерти; его восприятие смерти, его сострадание к умирающим близким, как и его эмоциональный язык, предполагают определенное изменение традиционных обычаев и ритуалов; за ним молчаливо признается возможность реинтерпретации риторических клише; ему свойственны достаточно глубокие личные переживания по поводу своих близких, не укладывающиеся в рамки традиционного группового стереотипа; его жизнь выступает как самоценность, его смерть - это невосполнимая потеря; он сам определяет свою судьбу.

Решающиеся на подобное изменение риторических форм светские писатели в той или иной мере пересматривают сложившийся канон, варьируют его и в этом смысле сами выступают как воплощение индивидуализирующего процесса. Это отнюдь не дает оснований видеть в их риторике "рождение индивидуализма" в его новоевропейском варианте (связанном якобы с "началом капитализма"), как это полагает Гошер47. Но своеобразие этого варианта индивидности - варианта, характерного для рыцаря начала XIII в., - эта риторика передает достаточно конкретно.

Пожалуй, особое значение имеет тот факт, что предметом специального внимания труверов (да и других писателей) становится в это время сфера эмоциональных страданий. Как никакие другие, эмоции страдания способны, так сказать, "перевернуть" человеческую душу, вызвать ее внутреннюю "перестройку", пробудить в ней новые импульсы. Вербализация страдания и, особенно, сострадания почти неизбежно влечет усложнение всего внутреннего мира человека.

Именно эта эмоциональная сфера привлекает растущее внимание авторов рыцарской литературы на рубеже ХII-ХIII вв. Как литературный жанр господствующей социальной группы, он не мог остаться незамеченным и в других литературных жанрах. В этом смысле можно было бы сказать, что вербализация чувства страдания и сострадания, с которой мы сталкиваемся, в частности, в англо-французских рыцарских биографических текстах, представляла немаловажный шаг на пути нравственного становления западноевропейского человека вообще48.

1 Как будет показано ниже, гипотеза Филиппа Ариеса, согласно которой в раннее средевековье смерть воспринималась "спокойно" и "смиренно" (Человек перед лицом смерти. М.,1992 ч.1), не подтверждается источниками; см. об этом также: Alexandre-Bidon D. Gestes et expression du deuil// A reveiller les morts. La mort au quotidien dans l'Occidient medieval/ Sous la der. D. Alexandre-bidon et autres. Lyon, 1993. p.121-131.

2 Кроме Ф.Ариеса, этот подход использовался в широко известных работах Ж. Ле Гоффа, М.Вовеля, Ж.Шифоло, А.Гуревича, А.Броста и мн. др.

3 О содержании современных дискуссий по этой проблематике в среде зарубежных и отечественных историков см.: Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999.

4 Bloch M. La societe feodale. P., 1994. P. 116.

5 Эти и подобные вопросы, непосредственно касаясь лишь риторических форм, опосредованно затрагивают и историческую реальность. Ведь и жанровые клише, и возможность их индивидуальной интерпретации так или иначе кореллируют не только с литературными стереотипами, но и - шире - с парадигмами культуры. Соответственно, варьирование риторических штампов - в том числе и при высказываниях о смерти - может свидетельствовать о неких новых культурных тенденциях.

6 Oexle O.G. Memoria und Memoriabild// Memoria / Hg. K.Schmid u.a. Munchen,1984. S. 384-440; Idem. Memoria als Kultur // Memoria als Kultur / Hg. O.G.Oexle. Goettingen, 1995. S. 48ff; Schmitt J.C. La "decouverte de l'individu": une fiction hictoriographique? //La fabrique, la figure et la feinte. Fictions et statut des fictions en psychologie / Sous la der. Paul Mengel et aut. P. 1989. P. 200-231; Gurjevitsch A. Das Individuum im europaeischen Mittelalter. Muenchen, 1994; Aersten J. Einleitung // Individuum und Individualitaet im Mittelalter /Hg. J.Aersten, A.Speer. Berlin; New-York, 1996. S. IX-XVI; Reudenbach B. Individuum ohne bildnis. Zum Problem kuenstlicher Ausdruecksformen von Individualitaet in Mittelalter // Ibid. S. 807-817; Gerok-Reiter A. Auf der Suche nach der Individualitaet in der Literatur des Mittelalters // Ibid. S. 748-766; Michon P. Individuatio. Pour une antropologie historique de la modernite. These de doctorat, EHESS. P, 1995. P. 10-48.

7 За рамками моего анализа остаются, таким образом, посмертные богослужения, надгробные речи, утешительные тексты, эпические оплакивания, т.е. тексты, в которых средневековые авторы, хотя и имели в виду конкретного человека, акцентировали не столько его индивидуальные, сколько его "родовые" черты как праведного христианина.

8 L'Historie de Guillaume le Marechal / Ed. Paul Meyer. P.,1891-1903. Vol.1-3.

9 Gausher E. La biographie chevaleresque. Typologie d'un genre (XIII-XV siecle). P., 1994. P. 244.

10 Romans en vers de Gilles de Chin / Ed. par Baron de Reiffenberg. Brusseles, 1847.

11 Liegeois C. Gilles de Chin. L'historie et la legende. Louvain, 1903. P.49.

12 "Wie Ludwig IX der Heilige das Kreuz nahm" // Nachrichten der koeniglichen Gesellschaft der Wissenschaften zu Goettingen, 1907. S. 246-257.

13 Guy de Warewic. Roman du XIII s. / Ed. par Alfred Ewert. Vol. 1-2 (Les classiques francais du Moyen Age, 74-75). P.1932-1933.

14 Ibid. P.III-VI.

15 Richeri Historiarum libri III // Richer. Historie de France / Ed. et trad. par Robert Latouche (Les classiques de l'historie de France). P.,1930.

16 Edit: Lair (Memoires de la Societe des antiquaries de Normandie, XXIII). Caen, 1865.

17 Galbert de Burges. De l'agression, de la trahison et du meurtre du glorieux Charles, comte de Flandre / Ed. par Henri Pirenne. P., 1891.

18 Suger. Vie de Louis VI le Gros (Les classiques de l'historie de France au Moyen age / Publ. sous la dir. Luis Halphen. Vol. III) / Ed. par Robert Latouche. P., 1964.

19 Chanson de Roland / Ed. Jean Dufournet. P., 1993.

20 Zimmermann O. Die Totenklage in den altfranzoesischen Chansons de Geste (Berliner Beitrage zur Germanischen und Romanischen Philologie, XIX). Berlin, 1899.

21 См. библиографию темы: Oberhansli-Widmer G. La complainte funerbe du haut moyen age francais et occitan. Berne, 1989. P. 113-124; Thiry C. La complainte funebre (Typologie des sources du moyen age occidntal, fasc.30). Turnhout-Belgium, 1978.

22 В этой работе (как и некоторых других) уделяется, кроме того, специальное внимание различиям в избражении скорби и траура в литературных памятниках разного типа (chansons de geste, roman antique, roman courtois etc.). Тщательно используя эти наблюдения, я, однако, уделяю главное внимание тому, что олтичало риторику скорби именно в биографических текстах.

23 Alexandre-Bidon D. Op. cit. P. 125.

24 Obershansli-Widmer G. Op. cit. P. 49-55,101.

25 Об особой важности именно этой формы переживаний для нравственного формирования человека и становления индивидуальности см.: Zink M. L'angoisse du heros at la douleur du saint: souffrance contemplee dans la litterature hagiographique et romanesque (XII-XIII siecles) // Zink M. Les voix de la conscience. Parole du poete et parole de Dieu dans la litterature medievale. Caen, 1992. P. 399-412; см. также Duby G. Reflexions sur la Douleur Physique au Moyen Age // La Douleur. "Au-dela des Maux" sous la dir. de Genevieve Levy. P., 1995. P.71-79.

26 Ibid., v,18304-18305.

27 Ibid., v. 17895-17905.

28 Alexandre-Bidon D. Op. cit. P. 124.

29 В конце XIII в. громкие стенания и жалобы скорбящих по поводу смерти близких осуждаются даже во время похоронной процессии и церковной службы, причем такое осуждение может принимать форму юридического запрета: Chiffoleau J. La compatibilite de l'au-dela: les hommes, la mort, et la religion dans la region d'Avignon a la fin du moyen agr. Rome, 1980. P.139.

30 Подробнее см.: Бессмертный Ю.Л. Частная жизнь и индивид // Человек в кругу семьи. М.,1996. с.346.

31 Однако о какой бы то ни было плавной эволюции обряда траура - в сторону его "приватизации" или же интериоризации - нет оснований говорить: в XIV в. сама внутренняя скорбь становится элементом публичного ритуала: Jussen B. Dolor und Memoria. Trauarriten, gemalte Trauer und soziale Ordnungen im spaeten Mittelalter // Memoria als Kultur. S. 207-252.

32 Аналогичным способом ведут себя в поэме мужчины - сподвижники короля Генриха II при его кончине; см. v. 9052-9112; 9146-9172ю

33 Gausher E. Op. cit. P. 388.

34 Об этой болезни Людовика Святого и его чудесном выздоровлении сообщают почти все хронисты (см. Le Goff J. Saint Louis. P.,1996. P.864-868). Любопытно, что на миниатюре в хронике Матвея Парижского, изображающей переломный момент в течении болезни короля, воспроизведена фигура коленопреклоненного мужчины - графа д'Артуа? - стоящего на коленях в изголовье королевского ложа. (Ibid. P.496, min.6).

35 Alexandre-Bidon D. Op. cit. P. 125: "dans le cortege, on pleure, on pousse de cris, el l'on s'abandonne a des transports de doleur; on se tord les poings, on tire ses cheveux...; dames, ecuyers et serviteurs se mettent a rleurer, a s'arracher les cheveaux; tous se lamentent sur Charlot le guerrier".

36 Richer. Op. cit. IV, 94.

37 Dudonis Sancti Quintii / Ed. par Lair. P. 298.

38 См., например, описание скорби Людовика VI и его супруги всвязи с неожиданной смертью их старшего сына, наследника престола Филиппа: "dolor et luctus" отца и матери никак не вычленяется из описания скорби прочих высокопоставленных лиц (regni optimates): Suger. Op. cit. P. 266-267.

39 Le Goff J. Les gestes du purgatoire // Le Goff J. L'imaginaire medieval. P., 1985. P. 128; Duby G. Reflections... P. 73.; Alexandre-Bidon D. Op. cit. P. 121.

40 Leclerq J. La joie de mourir selon Saint Bernard de Clervaux // Dies illa. Death in the Middle Ages / Ed. par J.H.M.Taylor. Manchester, 1984. P. 19-200.

41 Тем не менее реминисценции этого дискурса не исчезают, он встречается, например, у Жуанвилля в конце XIII - начале XIV в.; Juanville J. de. L'historie de saint Louis // Historiens et Chroniqueurs du Moyen Age. P., 1952. P. 335.

42 Martineau-Genieys C. Le theme de la mort dans la poesie francaise. P.,1978. P.24; Duby G. Reflexions..., P. 77; Gaucher E. Op. cit. P. 375ff.

43 Ле Гофф Ж. С небес на землю (Перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII-XIII вв.) .. Одиссей, 1991. М., 1992. с. 25-47.

44 Gaucher E. Op. cit. p. 378.

45 Duby G. Guillaume le Marechal ou le maileur chevalier du monde. P., 1984. P. 185.

46 Gaucher E. Op. cit. P. 536-539.

47 Ibid. P. 513.

48 Вот уже несколько десятилетий исследователи рыцарства XII-XIII вв. не устают подчеркивать, что высокие рыцарские идеалы этого времени не сответствовали реальности, что "на самом деле" рыцарство славилось грубостью, жестокостью, вероломством и фанаберией, для которых идеалы служили лишь прикрытием, что "сказки" о рыцарских достоинствах были лишь средством оправдать претензии рыцарства на сохранение политической монополии и щедрые подачки со стороны власть имущих (Kohler E. L'aventure chevaleresque. Ideal et realite dans le roman courtois. P., 1970; Idem. Troubadorlirique und hoefischer Roman. Aufsaetze zur franzoesischen und provenzalischen Literatur des Mittelalter. Berlin, 1962, особенно S. 214; Duby G. Les trois ordres ou l'imaginaire du feodalisme. P., 1978. P. 312, 387. Idem. Guillaume... P. 186; см. также: Oberhansli-Widmer G. Op. cit. S. 66). Эта трактовка рыцарских идеалов, во многом верная с точки зрения реалий того времени, не кажется мне сколько-нибудь достаточной при более широком взгляде на историю рыцарства. Для судеб европейской культуры было принципиально важным не только то. насколько верным было рыцарство своим идеалам. Не менее - если не более - существенным было их содержание. Пополняя и изменяя исходные христианские ценности, рыцарские идеалы - независимо от того, в какой мере они соблюдались, -служили трамплином нравственного подъема. Они побуждали к сопеерживанию, состраданию, сочувствию, заставляли задуматься над выбором своих решений, размышлять над их последствиями и для себя. и для других. Пусть это было уделом лишь одиночек или даже только нереализуемым идеалом. Чтобы преодолеть варварство и жестокость, надо для начала знать, что им противостоит. Счастье Запада в том, что осмысление этого нравственного противостояния началось более чем восемь столетий тому назад.